В Атырау
+5 
В минувший вторник журналист «Уральской недели» Лукпан Ахмедьяров вместе с освободившимся из колонии активистом Талгатом Аян побывал на двухчасовом свидании с Максом Бокаевым в исправительной колонии в Актобе. В эксклюзивном интервью для «Уральской недели» Талгат Аян рассказал, почему он все чаще думает о том, как уехать из Казахстана, а Макс Бокаев — о том, почему он не просит условно-досрочного освобождения.
Талгат Аян
На свидание с Максом Бокаевым я поехал вместе с Талгатом Аян, который в мае 2016 года был арестован и позже осужден вместе с ним из-за самого массового мирного митинга в Атырау. Обоих суд приговорил к 5 годам лишения свободы. Суд признал их виновными по трем статьям Уголовного Кодекса – «Распространение заведомо ложной информации», «Разжигание социальной розни» и «Нарушение порядка проведения митинга». Тогда на центральной площади в Атырау Макс и Талгат смогли собрать более 4000 человек, которые были не согласны с передачей земель в пользование иностранным компаниям. В апреле прошлого года Талгат получил условно-досрочное освобождение, отсидев в исправительной колонии два года из пяти. С тех пор он уже несколько раз ездил на краткосрочные свидания к Максу Бокаеву в колонию в Актобе. По дороге из Уральска в Актобе я смог расспросить Талгата о том, как им удалось собрать так много людей на митинг в апреле 2016 года.
— Накануне митинга власти не предпринимали никаких контрмер, чтобы митинг не состоялся?
— За день до митинга я и Макс получили повестки из полиции. Нас вызывали в полицию именно на то время, на которое был запланирован митинг. Понятное дело, что делалось это для того, чтобы нас не было на площади. Поэтому с Максом мы договорились так – я пойду на митинг, а он пойдет в полицию. Вечером 23 апреля я отключил телефон, вышел из дома, зашел в магазин, у которого было два выхода, и ушел от слежки через «черный ход». Утром 24 апреля мой друг на своей машине забрал меня из съемной квартиры, и мы примерно в 9 утра приехали на площадь. У монумента Исатаю и Махамбету уже стояло примерно 2-3 сотни человек. Я остался в машине, а мой друг пошел на разведку. Выяснилось, что у монумента собрались ребята-вахтовики с завода на Карабатане. Они приехали на автобусе с месторождения специально для участия в митинге. Ну и вот, стоят они у монумента на площади, а какой-то работник акимата через мегафон требует от них разойтись. Мой друг нефтяникам сказал, чтобы они не расходились до 12-ти дня, когда намечалось начало митинга.
До 12-ти дня мы на машине друга кружили вокруг площади и видели, как с каждым часом на ней собирается все больше и больше людей. В 12 часов я присоединился к митингующим. А что было дальше, ты и сам прекрасно знаешь.
— А что было с Максом? Он ведь тоже был на митинге?
— С Максом вообще вышла странная история. Он пришел в полицию, у него забрали сотовый телефон, его провели в кабинет следователя. Допросили, и в тот момент, когда на площади уже собралась огромная масса людей, ему стали зачитывать обвинение по уголовной статье. То есть речь шла о том, что он теперь обвиняемый, и его собирались арестовывать. Но примерно в 14:00 часов совершенно неожиданно полицейские заявляют Максу, что он свободен и может уйти. Его чуть ли не выпроводили из департамента полиции. Макс вышел на улицу, сел в автобус, доехал до площади и стал модерировать митинг. Видимо, их (полицию) очень напугало такое большое количество людей на митинге.
— Насколько я помню, после суда были люди, которые пытались добиться вашего освобождения. Власть соглашалась отпустить вас в обмен на признание вины. И вы тогда отказались от этого. Можешь рассказать, что было на самом деле?
— Не совсем так. Нам предлагали подписать покаянное письмо, в котором мы признаем вину и просим прощения. Были люди из числа общественных деятелей, через которых власти предлагали нам это. Да, мы отказались, потому что принципиально стояли на своем – мы не виновны и в наших действиях нет преступления. Мы отстаивали наше конституционное право. В чем мы должны каяться? И потом, это было преступлением по отношению к тем тысячам людей, которые пришли на площадь 24 апреля.
— А как тебя отпустили на свободу в апреле прошлого года? Были какие-то условия со стороны властей?
— Это было так. Я написал заявление на условно-досрочное освобождение (далее — УДО). И после этого в какой-то день меня вызывают в комнату свиданий, якобы, потому, что со мной хочет встретиться журналист какой-то. Я пришел, там сидел мужчина, и на штативе стояла камера. Он признался, что не журналист, а сотрудник КНБ РК. Он сказал, что вопрос с моим освобождением почти решен, нужно только лишь записать на видео мое обращение к общественности, в котором я бы признал свою вину и прошу прощения. Он подчеркнул, что это видео не будет нигде публиковаться, но, если с моей стороны последуют какие-либо действия, нежелательные для власти, то это видео будет выложено в интернете. Короче, эти ребята решили меня шантажировать. Я ему сказал, что никакого покаяния на видео они от меня не дождутся, и, если хотят освободить меня, то только на законных основаниях – заменив мне форму наказания с заключения на условно-досрочное. Он пообещал мне, что передаст мои условия руководству. На том и разошлись. А через неделю или 10 дней он вернулся снова и сказал, что руководство согласно на мои условия, но после освобождения я год должен был жить в любом другом городе, кроме Атырау, Алматы и Астаны. Я согласился пожить в Аральске, где проживают родственники мамы. Жили там с супругой ровно год. Этим летом мы вернулись в Атырау. Я свое обещание сдержал, и поэтому это интервью даю, потому что считаю — у меня нет никаких обязательств перед ними. Вот, собственно, и все условия моего освобождения.
Во всей этой истории с этими предложениями о признании вины и покаянием меня больше всего возмущает то, что все это решалось не в зале суда. То есть это лучше всего показывает, что роль суда в нашем деле была чисто декоративной. Суд ничего не решал, не рассматривал никаких доказательств и доводов сторон. Ни первый суд, который приговорил нас к пяти годам, ни тот суд, который рассматривал вопрос о замене формы наказания. Была установка сверху, которую суд и озвучил. Вот и всё.
— Чем ты сейчас занимаешься?
— Абсолютно ничем! Не потому, что не хочу. А потому, что не дают. Дело в том, что мы с Максом включены в список лиц, причастных к экстремизму, и наши ИИН заблокированы. Из-за этого я не могу устроиться на работу, так как банки не могут открыть мне счет. Я не могу открыть бизнес, потому что в налоговой не видят моего ИИН. Не могу получать и отправлять почтовые переводы. Не могу приобретать, продавать или сдавать в аренду недвижимость. Я даже таксистом не могу работать, потому что из-за заблокированного ИНН не могу оформить доверенность на авто. То есть юридически я не существую. Сейчас мы выживаем благодаря тому, что ИИН моей супруги не заблокирован.
— И как долго так будет продолжаться?
— До погашения судимости, спустя пять лет после освобождения.
— Блин, ну с этим что-то же надо делать! Как ты будешь жить эти пять лет без заработка?
— Я для себя решил – если в течение двух-трех месяцев мне не разблокируют ИИН, тогда я уеду из Казахстана. Попрошу политическое убежище в какой-либо стране и уеду. Потому что дальше так существовать невозможно.
Макс Бокаев
Комната краткосрочных свиданий в исправительной колонии в Актобе — это узкое и длинное помещение, похожее на пенал. Вся комната разделена на шесть кабинок, в которых осужденные и посетители разделены звуконепроницаемым стеклом. Люди могут видеть друг друга. Чтобы поговорить друг с другом, нужно, чтобы посетитель набрал номер 107 на телефонном аппарате, который расположен в кабинке. После этого зазвенит телефонный аппарат в кабинке у осужденного, и начинается разговор.
Перед этим нас подвергли личному досмотру. Заставили сдать сотовые телефоны, наличные деньги и даже часы. Эти меры предосторожности абсолютно непонятны, так как из-за толстого стекла посетители к осужденным не могут прикоснуться физически, не говоря уже о том, чтобы передать какие-либо предметы.
Мы оказываемся перед стеклом, за которым появляется Макс Бокаев. Он широко улыбается и что-то говорит. Но его не слышно, так как стекло плохо пропускает звук. Первые несколько секунд в трубке, вместо голоса Макса, слышны какие-то нечленораздельные звуки.
— Подожди, щас прослушку подключат и звук станет чище, — говорит мне Талгат Аян.
В трубке что-то трещит, щелкает, и, наконец, я слышу голос Макса Бокаева:
— … он мне сказал, что приедет с тобой. Классно, что ты приехал, — наконец раздается в трубке голос Макса.
Он выглядит внешне здоровым, хотя сразу после суда была информация о том, что он страдает гепатитом. Поэтому, первым делом, интересуюсь, как его здоровье.
— Да всё нормально. От тюремного питания лишнего веса не будет. Так что, если хочешь сесть на диету, тогда добро пожаловать, — шутит он.
— Говорят, что еще год назад тебе предлагали подать заявление на условно-досрочное освобождение, но ты отказался. Это правда?
— Да, правда. Суд должен признать меня невиновным. Это моя принципиальная позиция. Если они незаконно упекли меня за решетку, то пусть, как хотят, так и освобождают. Сам я их просить ни о чем не буду. Ко мне сюда приезжал представитель администрации Токаева недавно, и тоже предлагал написать заявление на УДО. Я снова отказался. Если новый президент хочет продемонстрировать свою демократичность, у него есть масса законных возможностей освободить меня без моего заявления. Но наверху упрямо хотят, чтобы я признал вину в своем заявлении. Тот же самый представитель Токаева намекнул, что могут меня освободить, если я гарантирую, что больше не буду участвовать в общественных процессах. А как я могу это обещать, когда в стране творится такое?!
— А ты в курсе, что происходит в стране?
— Конечно, в курсе! Во-первых, Бахытжан Торегожина мне регулярно присылает независимую прессу. Пусть и с опозданием я ее читаю. За что я ей безмерно благодарен. Ну и еще есть у нас телевизор в одном из кабинетов. Я добился того, чтобы мне там разрешили смотреть новости. Понятное дело, что это официальные «хабаровские» новости, но, даже смотря эти новости, можно получить представление о том, что происходит в стране.
— Ты говоришь, что добился. Тебе не разрешали смотреть телевизор?
— Да не-е-е. Просто до моего появления здесь ребята предпочитали смотреть по «ящику» музыкальные каналы с клипами, где куча красивых девочек и все такое, или различные программы типа «Жайдарман». Я их убедил, что каждый вечер на один час телевизор мой, и я буду смотреть новости. Поначалу они не понимали, зачем нужно смотреть новости, где вранья больше, чем информации. Но я их научил, что называется, читать между строк. Сейчас уже много ребят со мной смотрят новости. И, кстати, они очень умеют включать критичное мышление. До твоего приезда мы вместе смотрели заседание политсовета «Нур Отана», где Назарбаев про двух коров говорил. Ребята после просмотра были возмущены словами Назарбаева. Вот как бы так.
— А обращение Назарбаева, когда он складывал свои полномочия, ты видел? Как ты узнал об этом?
— Хорошо помню тот день. Ко мне прибежали в отряд другие осужденные и говорят: «Макс, там сейчас Назарбаев будет выступать. Говорят, хочет сделать экстренное обращение к народу». Я пошел в комнату, и так же, как и вы, узнал из «ящика» об этом.
— А как другие осужденные на эту новость отреагировали?
— Это было смешно, но, в целом, люди обрадовались. Потому что даже здесь он всем надоел. Ну и, конечно, спрашивали у меня, мол, что за этим следует? Пришлось их немного приземлить, объяснять, что рано радоваться.
— Если ты в курсе событий, то, наверняка, в курсе, что этот год Назарбаев объявил годом молодежи, сам того не ведая, выпустил джинна из бутылки – в этом году протестное движение очень резко помолодело. Ты слышал про молодых активистов? Что ты об этом думаешь?
— Да, конечно, в курсе! Ася Тулесова, Айдана Айдархан, Суюнбике и другие. Я все про них прочитал и знаю. Это круто, что молодежь выходит на улицы. Знаешь, я обратил внимание на взаимосвязь протестного движения и стоимость барреля нефти. Это логично для страны, в которой вся экономика подсажена на нефтяную иглу. В 2008 году стоимость нефти достигла своего пика – более 100 долларов за баррель, и в тот период никаких протестов не было. В 2016 году, когда мы вышли на земельные митинги, стоимость нефти обрушилась до 35 долларов за баррель. Потом нефть подорожала, и в этом году нефть подешевела до 45 долларов за баррель. И вот на этом фоне мы видим новые имена, новые лица. Я всем этим молодым людям хочу пожелать лишь одного – чтобы они выходили отстаивать права и свободы, даже если баррель нефти будет стоить 200 долларов.
Для назарбаевской системы появление молодежи на улицах вполне ожидаемое и закономерное явление. Молодежь хочет перемен больше, чем старшее поколение. В отличие от их родителей, они не готовы тратить свою жизнь на ожидания. Жизнь одна. Сколько можно ждать?! Ты знаешь, здесь, в зоне очень много молодежи. Мне кажется, примерно половина тюремного населения Казахстана — это молодые люди, которые родились в конце 90-х — начале нулевых. Подавляющее большинство из них — выходцы из села. Что они увидели в своем детстве? Нищету, разруху. В те годы были аулы, в которых дети не ходили в школы. Тут я несколько раз встречал молодых людей, которые не умели писать и читать. Абсолютно неграмотные. Несколько раз помогал им писать жалобы, заявления.
— Я смотрю, ты и тут как правозащитник. Без дела не сидишь.
— А где еще быть правозащитником, как не в зоне? Я тут даже успел что-то вроде митинга один раз провести. Просто вся исправительная система Казахстана — это наследие ГУЛАГа. Со времен Сталина она мало изменилась. Когда я сюда прибыл, мне администрация сразу же говорит: «Вы что на нас жалобы будете писать?». Я говорю: «Если будете нарушать, конечно, буду писать!». Я их сразу предупредил, что готов выполнять только те требования, которые есть в Уголовно-исполнительном кодексе. То есть законные требования. Но в ответ и от них требую соблюдать мои законные права. Например, шагать на плацу и петь песни – это незаконное требование. Содержать свое место в чистоте – это законное требование. Или занятия спортом. Вот в американских фильмах часто ведь показывают, как в тюрьмах заключенные занимаются спортом. А тут, когда я приехал, осужденным разрешали заниматься спортом только один час в неделю(!). Если кто-то отжимался во внеурочное время или пытался еще как-то качаться, на него тут же активисты строчили жалобу, и ему выносили предупреждение. Пришлось писать жалобы. Сейчас я занимаюсь спортом в любое время, когда захочу.
— Что за бред? Почему такой запрет на занятия спортом?
— Лукпан, зона – это Казахстан в миниатюре. Сколько нелогичных и абсурдных запретов есть в нашей стране?! Из-за таких вот тупых запретов мы с Талгатом сели. Ты вот меня спрашиваешь, почему я на УДО не подаю. Да, по большому счету, что здесь, что за тюремным забором — особой разницы нет. Вся страна — это одна большая зона. Граждане – это заключенные. Есть администрация – это власть. Есть свой пахан, есть вертухаи, есть активисты, которые доносы пишут, есть дуболомы, которые по приказу готовы тебя избить. Просто масштабы разные. Как и зона, Казахстан ничего не производит. Есть нефтедоллары, которые условно падают с неба. Как и в зоне, эти блага распределяются несправедливо. Хозяину достается львиная доля, затем перепадает приближенным, и крохи — всем остальным. Как этой системе существовать? Так же, как и в зоне, – установить и охранять криминальную иерархию – с паханами, вертухаями, активистами и так далее.
Тут много тупых запретов. У них нет никакого логического объяснения. Просто нельзя — и всё! Почему до сих пор, несмотря на все усилия ОБСЕ и правозащитников, в казахстанских колониях нет изменений? Потому что система осталась гулаговской, а стандарты к ней пытаются применить европейские. Да, сейчас уже нет такого масштаба пыток. Но суть системы осталась прежней. Она не настроена на то, чтобы социализировать осужденного и вернуть его в общество перевоспитанным. Система заточена на то, чтобы максимально заставить человека страдать. И страдать он будет даже после того, как выйдет из колонии. За ним будут постоянно наблюдать. Он будет на учете у полиции. За ним навсегда прикрепляется ярлык «ранее судимый». Его не будут брать на работу. Например, у нас с Талгатом сейчас заблокирован ИИН. И он будет заблокирован еще пять лет после того, как мы освободимся, до погашения судимости. То есть пять лет после освобождения мы будем без средств к существованию. И в это же время служба пробации и участковые будут от нас требовать объяснительных, почему мы не устроились на работу. Потом они будут писать в своих рапортах: «освободившийся такой-то не встал на путь исправления, ведет иждивенческий образ жизни» и так далее. Талгат уже год на свободе. Меня тут в зоне хоть государство кормит, а как ему удается на воле находить средства к существованию — для меня, вообще, загадка.
— Чем ты занимаешься в зоне, кроме спортивных упражнений?
— Читаю. Очень много читаю. Зона — это место, где ты не можешь остаться прежним. Поэтому много над собой работаю.
— Хочешь что-то сказать, о чем я не спросил?
— Да! Передай всем от меня большой привет и спасибо всем. Я читаю и вижу, что нас с Талгатом не забыли. Поддерживаете нас. Для меня это много значит.
P.S. Письма Максу Бокаеву можно отправлять по адресу: г.Актобе, ул.Чекалина, 44. Учреждение КА-168/2, общий режим, 160702. Максу Бокаеву.
Лукпан Ахмедьяров, «Уральская неделя»